Название: Рождественский дом маленького Хомсы
Форма: фик
Автор: Скотч
Персонажи: маленький Хомса, Филифьонка
Тип: джен
Рейтинг: G
Жанр: сказка
Размер: 2311 слов
Саммари: маленький Хомса, проводящий каникулы в доме Филифьонки посреди векового леса, мечтает стать капитаном и увидеть море
Каждое лето, когда в школе фрау Хемулихи начинались каникулы, родители отправляли маленького Хомсу в гости к тетке Филифьонке. Хомса с чемоданчиком, украшенным корабликом на крышке, ждал на крошечной пристани, пока его заберет пароходик, кажущийся и вовсе игрушечным, а потом почти полдня сидел у выкрашенных в красную краску деревянных перил, внимательно всматриваясь в пенные буруны и медленно проплывающий мимо берег. Филифьонка жила на той стороне реки, в самой глубине вечного леса: куда ни пойди, везде только глушь да деревья, точно такие же, как и те, которые по ночам заглядывали Филифьонке в окна. Хомса читал, что эти леса выросли еще до того, как на свете появились первые хомсы и филифьонки, и, вступая под их сень, он всегда чувствовал себя очень маленьким — а еще он чувствовал угрозу.
Он жил в комнате на втором этаже: напротив окна там стоял большой стол, на котором Хомса раскладывал свои книги и рисунки. На них были корабли — красивые, стройные, с раздутыми от ветра и важности парусами, и Хомса иногда мог часами просто листать страницы. Днем лес, который было видно из окна, казался дружелюбным, но Хомса хорошо знал, что этому не стоит верить.
По ночам он всегда отворачивался к стене, потому что в темноте за окном вдруг наступала такая торжественная тишина, будто все деревья затаили дыхание, чтобы не спугнуть заглянувших к ним по ошибке зверюшек. Каждое утро деревья подбирались к хлипкой ограде дома Филифьонки все ближе и ближе: они были такими старыми и так вросли корнями в землю, что могли передвигаться только по миллиметру, но Хомса знал.
— Однажды, — сказал он как-то сам себе, — мы проснемся, а лес уже будет здесь. Будет стоять, смотреть в окна, и никто даже не сможет выйти из дома, потому что они перекроют все двери. Сначала у нас кончится еда, потом мы будем есть друг друга, а когда нас найдут, никто даже не сможет сказать, что именно произошло. Они подумают, что мы сошли с ума — да, именно так, сошли с ума, — и скоро в этом доме поселится очередной зверек. И деревья сожрут и его.
Пару дней Хомса развлекался, представляя себя этим новоселом, даже не подозревающим, какой страшный дом он приобрел, но потом игра наскучила ему.
Хомса был бы рад никогда больше не возвращаться в этот дом, но каждое лето мама объясняла ему, что Филифьонке очень одиноко.
— Понимаешь, у нее остались только мы, — повторяла мама. — А мы с папой не можем вырваться, сам же знаешь, столько хлопот с этими садами…
Хомса мог бы сказать ей, что с Филифьонкой он встречается только за обеденным столом, но почему-то так и не говорил. Иногда, днем, когда ему было совсем нечего делать, он отваживался уходить в лес — не очень далеко, чтобы ловушка не смогла захлопнуться у него за спиной, и видел на деревьях странные полузаросшие пометки — наверное, так они выделяли своих вожаков.
— Ну, не унывай, — сказала мама и потрепала Хомсу по плечу.
Хомса вовсе не унывал, просто так казалось из-за слоев шарфа, в который он был укутан. Вьюга заметала пристань так, что свет от фонаря рассеивался уже через пару шагов. Изо рта вырывалось морозное дыхание, и Хомса чувствовал, как его щеки и нос постепенно превращаются в сосульки.
Хемуль из команды хемулей-добровольцев, дежуривший на пристани и носивший в честь этого красную шапку, подошел к ним, хрустя снегом. Глядя на него, можно было и вовсе подумать, что погода сейчас — в самый раз для легкой послеобеденной прогулки, так он улыбался.
— Сани сейчас придут, — сказал он, наклонившись, чтобы его расслышали, и мама, крепко державшая Хомсу за плечо, быстро и мелко закивала. Хомса смотрел на наклейку-кораблик на своем чемодане: сейчас, зимой, он казался совершенно лишним, а то и вовсе мог оторваться или промокнуть.
Сначала из снежной пурги появился фонарь, установленный на носу саней, — Хомса был практически уверен, что это тот же пароходик, что ходил летом, да и капитан улыбался очень знакомо, но наверняка ничего сказать не мог. Метель была такой сильной, что день казался ночью, и мама, махавшая Хомсе, почти сразу же скрылась за снегом. Смотреть за окном было не на что, и Хомса почти сразу же заснул, поудобнее устроившись на подоконнике, и проснулся только тогда, когда капитан осторожно похлопал его по плечу.
Спросонья пристань рядом с домом Филифьонки показалась ему ненастоящей. Метель осталась позади, где-то дома, но стемнело по-зимнему рано. Когда сани с хрустом снега отошли от берега, Хомса подумал, что теперь он остался совсем один. Темная вселенная вокруг затаилась, следя за каждым его шагом, и Хомса и сам старался ступать все тише и тише, стать незаметным, чтобы деревья не обратили на него внимания. "Я не представляю вам угрозы," — думал он, крадясь по тропинке и придерживая чемодан так, чтобы он не бил под коленки острым краем. — "Я просто тихий маленький Хомса, который больше всего на свете хочет увидеть море".
Хомса мечтал стать капитаном: в его воображении гордый корабль с крутым носом и раздутым парусом уже ждал его где-то и мог отправиться в любую минуту, не хватало только его, Хомсы. Он махнул рукой, командуя отплывать, и матросы отдали швартовы. Канат змеился в загорелых руках, волна била о борт, и Хомса вынырнул из своих мыслей, только увидев впереди свет. Филифьонка ждала его у калитки с фонарем в руке.
В ее тесной прихожей умещалось гораздо больше вещей, чем могло бы пригодиться одной филифьонке, и Хомса, как обычно, не знал, куда поставить чемодан. Несколько зонтиков громоздились на подставке, кипа старых газет балансировала на краю тумбочки; какая-то коробка то и дело попадала под ноги, и Хомса из чистого любопытства заглянул внутрь. Переплетение проводов не сказало ему ни о чем, но тут из коридора появилась Филифьонка.
— Гирлянда. Скоро ведь рождество, — сказала она, шмыгая, и кончик ее теплой шапочки вздрогнул то ли печально, то ли радостно. — Я подумала, можно украсить дом.
Следующий день выдался ясным: солнце просвечивало через голые ветви. Зимой лес казался другим, тише и спокойнее, но Хомса, сидя на коньке крыши и натягивая разноцветную гирлянду, прекрасно понимал, что это не так. Он не показывал этого, не косился подозрительно по сторонам, но все равно слышал, как за его спиной деревья перетягивают с места на место свои длинные корни. Воздух был пропитан ожиданием, и Хомса думал: "Вот запах настоящей беды. Наверное, он становится сильнее в тишине, она его подпитывает. Поэтому я хочу на море, ведь там никогда не бывает тихо". Филифьонка, стоявшая посреди занесенной снегом грядки, помахала ему, чтобы он слезал, но Хомса не стронулся с места. "Теперь я — юнга на корабле и сижу на мачте", — подумал он. — "Сверху палуба кажется такой маленькой".
Филифьонка скрылась в доме, и через секунду гирлянда, усыпанная маленькими раскрашенными лампочками, мигнула и тускло загорелась. Хомса посмотрел на нее, а потом раскинул руки, представляя, как его рубашку треплет соленый ветер, а солнце слепит глаза. Филифьонка высунулась из чердачного окна.
— Ты уже закончил? — спросила она и зябко поежилась. — Если да, то спускайся, я сделаю чай.
Вопреки своим же собственным словам, она осталась стоять у окна и внимательно посмотрела на лампочки.
— Когда будет темно, то дом будет выглядеть, как настоящая рождественская сказка.
Хомса не поверил ей — лес вокруг таил в себе слишком много враждебности, наверное, подсвеченный разными цветами, он выглядит, как заправский злодей — если только целый лес может выглядеть, как злодей, — но на всякий случай пожал плечами.
Чашки стояли на блюдцах, украшенных орнаментом из розочек, и Хомса всегда старался ставить чашку ровно в центр. От этого ничего не зависело: Хомса точно знал, что мирозданию совершенно неважно, ставит ли один маленький Хомса в доме посреди леса чашку на стол или на блюдце, и уж точно неважно, как именно он ее ставит, пока это не нарушает заведенного порядка вещей. Хомсы рождаются, пьют чай и рано или поздно ставят чашку на место; Филифьонки рождаются, живут в доме посреди леса и не замечают, как деревья медленно подбираются к ним под окна.
Филифьонка мыла посуду, оставшуюся после завтрака, нервно дергая локтями. Хомса думал, что однажды обязательно нарушит заведенный порядок вещей: он станет капитаном и будет торговать с дальними южными странами, и домой в своем трюме он будет привозить такие диковинки, что даже Филифьонка будет качать головой.
Филифьонка поставила последнюю тарелочку в ровную стопку, а потом вдруг спросила, обернувшись:
— А что, с крыши видно море?
— Море? — с ужасно глупым видом переспросил Хомса.
Ему на секунду показалось, что что-то из своих мыслей он сказал вслух, но Филифьонка покачала головой, кажется, сама задумавшись.
— Там, — она махнула лапкой в сторону кухонного окна, — ведь берег. Там, где кончается лес. Когда я была маленькая, и деревья тоже были поменьше, с крыши было видно море. Теперь-то они, наверное, уже выросли…
Хомсе показалось, что земля уходит у него из-под лапок — а потом у него в голове родился план. Он поставил чашку ровно в центр блюдца, чтобы деревья, заглядывавшие в окна, ничего не заподозрили.
Фонарик лежал в ящике стола, и Хомса, подождав, пока из комнаты Филифьонки дальше по коридору перестанет доноситься звук шагов, выскользнул из-под одеяла. Он крался так тихо, что никто не мог его услышать.
Филифьонка убирала снег с тропинок в одну большую кучу, и Хомса был уверен, что сможет спрыгнуть прямо в нее, если немного проползет по карнизу. Он открыл окно, внутрь ворвался холодный ветер и вцепился Хомсе в шарф, но он не обратил на это внимания. Его душа пела — море, настоящее море было так близко!
В этом году мама обещала, что у них наконец-то хватит времени и сил, чтобы оставить знаменитые семейные яблочные сады и уехать в путешествие. Осень была теплой, зима началась бесснежной, но Хомса не задумывался об этом, разрисовывая альбомы маршрутами и видами. Отец хмурился все сильнее, а потом ударили первые морозы, и стало понятно, что зима еще только разыгрывается. Бросать сад в такую погоду было нельзя — мама наверняка чувствовала себя виноватой, но Хомса не знал, как ее переубедить. Он расстроился — но утешал себя тем, что если сейчас спрячет свою прекрасную разноцветную мечту о море, то потом она станет только ярче.
Сейчас это, правда, больше не имело значения — море, настоящее море было совсем рядом все это время. По карнизу Хомса полз, изо всех сил зажмурившись и прижимаясь к стене, а перед тем, как спрыгнуть, он оглянулся. Из приоткрытого окна лился желтый свет ночника, который Хомса забыл выключить, и на секунду Хомса пожалел о том, что делает.
"Если я вернусь быстро, никто ничего не заметит", — пообещал он себе и спрыгнул в снег.
Наверное, если бы он попросил Филифьонку, она бы отвела его сама, но Хомса просто не мог позволить себе этого. Море так долго было его мечтой, что он должен был познакомиться с ним сам, так, чтобы никто этого не узнал, чтобы это навсегда осталось его личным воспоминанием. Нет, он, конечно, разыграл бы удивление и восхищение, когда от него этого бы ждали, но на самом деле…
К тому же, если лес узнал бы, что Хомса собирается делать, он обязательно бы перепутал все тропинки — и сейчас Хомса надеялся только на то, что ему удастся вырваться до того, как лес поймет, что Хомса собирается сбежать. Может быть, корабль уже ждет его, может быть, там есть причал — настоящий, морской, с канатами, свернутыми в бухты и пахнущими солью; может быть...
Хомса несся вперед, не разбирая дороги, через сугроб и буреломы, не сразу даже вспомнив о фонарике. Ему казалось, что соленый запах моря становится все ближе и ближе, что вековые деревья больше не могут загородить его от всего остального мира, что он вырывается на свободу — а потом лес и впрямь расступился, и Хомса оказался на белом от поземки берегу.
Море дышало прямо перед ним, накатывало на гальку. Хомса застыл. Фонарик выхватывал из темноты только неровный круг, но и того, что он видел, Хомсе хватало.
Не было ни причала, ничего — он, Хомса, ошибался. Пустая линия горизонта пугала его, в небе висли темные тучи, и ветер лез под одежду, выдувая тепло. Море вовсе не было дружелюбным и не было прекрасным, оно манило и угрожало, убаюкивало шумом прибоя и звало подойти поближе; Хомса попятился, не отводя взгляда от воды. Он споткнулся и чуть не упал — бревно подвернулось под ноги очень некстати, — и так и остался сидеть, шаря слабеньким фонариком по волнам.
Хомса не пошевелился, даже когда под ноги упал круг света. Шаги все приближались, и Хомса пытался угадать, какое у Филифьонки сейчас выражение лица. Луч ее фонарика становился все ярче и ярче, и вот, наконец, она остановилась около бревна.
Хомса искоса посмотрел на нее. Филифьонка внимательно смотрела в темноту, туда, где шевелилось море, и зябко куталась в теплую жилетку. Когда она обернулась к Хомсе, она вовсе не выглядела разозленной.
— Пойдем домой? — спросила она.
Хомса кивнул.
Впервые, углубляясь за Филифьонкой под сень леса, он почувствовал себя спасенным. Море, выведенное из себя, ревело у него за спиной, билось в берег, но деревья стеной вставали между ним и Хомсой, защищая его от любой угрозы. Теперь даже в неровном свете фонариков лес выглядел дружелюбным и родным, добрым старым знакомым; "Как я мог так ошибаться", — подумал Хомса. — "Ведь на самом деле они очень хорошие". Он провел лапкой в перчатке по отметке на одном из стволов, мимо которых они проходили.
Филифьонка вдруг остановилась и улыбнулась — улыбка ей шла.
— Знаешь, что это за отметки? — спросила она, и Хомса покачал головой.
— Когда мы с сестрой были маленькие, папа оставлял их для нас, чтобы мы могли найти дорогу домой отовсюду.
Она повела фонариком вдоль прогалины, по которой они шли, и Хомса вдруг увидел, что отметки складываются в один единый ряд, в одну дорогу. Хомса вдруг оглушительно чихнул.
— Пойдем быстрее, — предложила Филифьонка. — Я сделаю тебе чай с вареньем.
Филифьонка шла впереди, а Хомса плелся за ней, смотря себе под ноги — он чувствовал себя пристыженным. Шум прибоя давно скрылся позади, но Хомсе казалось, что он все еще слышит его отголоски. Когда Филифьонка пропустила его вперед, Хомса сначала обогнал ее, погруженный в свои мысли, и только потом поднял глаза.
Они стояли на небольшом холме, а перед ними в ложбинке прятался дом Филифьонки, переливаясь разноцветными огоньками. Из окон на снег падал теплый свет. Дом был похож на картинку из рождественской открытки — занесенный снегом и светящийся изнутри, и деревья вокруг застыли, как будто пропитываясь его теплом.
— Ему ведь это нравится, — вслух сказал Хомса и тут же добавил: — Рождество и дом. Лесу.
Филифьонка тоже посмотрела вперед и улыбнулась.
— Да, — просто сказала она.
Форма: фик
Автор: Скотч
Персонажи: маленький Хомса, Филифьонка
Тип: джен
Рейтинг: G
Жанр: сказка
Размер: 2311 слов
Саммари: маленький Хомса, проводящий каникулы в доме Филифьонки посреди векового леса, мечтает стать капитаном и увидеть море
Каждое лето, когда в школе фрау Хемулихи начинались каникулы, родители отправляли маленького Хомсу в гости к тетке Филифьонке. Хомса с чемоданчиком, украшенным корабликом на крышке, ждал на крошечной пристани, пока его заберет пароходик, кажущийся и вовсе игрушечным, а потом почти полдня сидел у выкрашенных в красную краску деревянных перил, внимательно всматриваясь в пенные буруны и медленно проплывающий мимо берег. Филифьонка жила на той стороне реки, в самой глубине вечного леса: куда ни пойди, везде только глушь да деревья, точно такие же, как и те, которые по ночам заглядывали Филифьонке в окна. Хомса читал, что эти леса выросли еще до того, как на свете появились первые хомсы и филифьонки, и, вступая под их сень, он всегда чувствовал себя очень маленьким — а еще он чувствовал угрозу.Он жил в комнате на втором этаже: напротив окна там стоял большой стол, на котором Хомса раскладывал свои книги и рисунки. На них были корабли — красивые, стройные, с раздутыми от ветра и важности парусами, и Хомса иногда мог часами просто листать страницы. Днем лес, который было видно из окна, казался дружелюбным, но Хомса хорошо знал, что этому не стоит верить.
По ночам он всегда отворачивался к стене, потому что в темноте за окном вдруг наступала такая торжественная тишина, будто все деревья затаили дыхание, чтобы не спугнуть заглянувших к ним по ошибке зверюшек. Каждое утро деревья подбирались к хлипкой ограде дома Филифьонки все ближе и ближе: они были такими старыми и так вросли корнями в землю, что могли передвигаться только по миллиметру, но Хомса знал.
— Однажды, — сказал он как-то сам себе, — мы проснемся, а лес уже будет здесь. Будет стоять, смотреть в окна, и никто даже не сможет выйти из дома, потому что они перекроют все двери. Сначала у нас кончится еда, потом мы будем есть друг друга, а когда нас найдут, никто даже не сможет сказать, что именно произошло. Они подумают, что мы сошли с ума — да, именно так, сошли с ума, — и скоро в этом доме поселится очередной зверек. И деревья сожрут и его.
Пару дней Хомса развлекался, представляя себя этим новоселом, даже не подозревающим, какой страшный дом он приобрел, но потом игра наскучила ему.
Хомса был бы рад никогда больше не возвращаться в этот дом, но каждое лето мама объясняла ему, что Филифьонке очень одиноко.
— Понимаешь, у нее остались только мы, — повторяла мама. — А мы с папой не можем вырваться, сам же знаешь, столько хлопот с этими садами…
Хомса мог бы сказать ей, что с Филифьонкой он встречается только за обеденным столом, но почему-то так и не говорил. Иногда, днем, когда ему было совсем нечего делать, он отваживался уходить в лес — не очень далеко, чтобы ловушка не смогла захлопнуться у него за спиной, и видел на деревьях странные полузаросшие пометки — наверное, так они выделяли своих вожаков.
— Ну, не унывай, — сказала мама и потрепала Хомсу по плечу.
Хомса вовсе не унывал, просто так казалось из-за слоев шарфа, в который он был укутан. Вьюга заметала пристань так, что свет от фонаря рассеивался уже через пару шагов. Изо рта вырывалось морозное дыхание, и Хомса чувствовал, как его щеки и нос постепенно превращаются в сосульки.
Хемуль из команды хемулей-добровольцев, дежуривший на пристани и носивший в честь этого красную шапку, подошел к ним, хрустя снегом. Глядя на него, можно было и вовсе подумать, что погода сейчас — в самый раз для легкой послеобеденной прогулки, так он улыбался.
— Сани сейчас придут, — сказал он, наклонившись, чтобы его расслышали, и мама, крепко державшая Хомсу за плечо, быстро и мелко закивала. Хомса смотрел на наклейку-кораблик на своем чемодане: сейчас, зимой, он казался совершенно лишним, а то и вовсе мог оторваться или промокнуть.
Сначала из снежной пурги появился фонарь, установленный на носу саней, — Хомса был практически уверен, что это тот же пароходик, что ходил летом, да и капитан улыбался очень знакомо, но наверняка ничего сказать не мог. Метель была такой сильной, что день казался ночью, и мама, махавшая Хомсе, почти сразу же скрылась за снегом. Смотреть за окном было не на что, и Хомса почти сразу же заснул, поудобнее устроившись на подоконнике, и проснулся только тогда, когда капитан осторожно похлопал его по плечу.
Спросонья пристань рядом с домом Филифьонки показалась ему ненастоящей. Метель осталась позади, где-то дома, но стемнело по-зимнему рано. Когда сани с хрустом снега отошли от берега, Хомса подумал, что теперь он остался совсем один. Темная вселенная вокруг затаилась, следя за каждым его шагом, и Хомса и сам старался ступать все тише и тише, стать незаметным, чтобы деревья не обратили на него внимания. "Я не представляю вам угрозы," — думал он, крадясь по тропинке и придерживая чемодан так, чтобы он не бил под коленки острым краем. — "Я просто тихий маленький Хомса, который больше всего на свете хочет увидеть море".
Хомса мечтал стать капитаном: в его воображении гордый корабль с крутым носом и раздутым парусом уже ждал его где-то и мог отправиться в любую минуту, не хватало только его, Хомсы. Он махнул рукой, командуя отплывать, и матросы отдали швартовы. Канат змеился в загорелых руках, волна била о борт, и Хомса вынырнул из своих мыслей, только увидев впереди свет. Филифьонка ждала его у калитки с фонарем в руке.
В ее тесной прихожей умещалось гораздо больше вещей, чем могло бы пригодиться одной филифьонке, и Хомса, как обычно, не знал, куда поставить чемодан. Несколько зонтиков громоздились на подставке, кипа старых газет балансировала на краю тумбочки; какая-то коробка то и дело попадала под ноги, и Хомса из чистого любопытства заглянул внутрь. Переплетение проводов не сказало ему ни о чем, но тут из коридора появилась Филифьонка.
— Гирлянда. Скоро ведь рождество, — сказала она, шмыгая, и кончик ее теплой шапочки вздрогнул то ли печально, то ли радостно. — Я подумала, можно украсить дом.
Следующий день выдался ясным: солнце просвечивало через голые ветви. Зимой лес казался другим, тише и спокойнее, но Хомса, сидя на коньке крыши и натягивая разноцветную гирлянду, прекрасно понимал, что это не так. Он не показывал этого, не косился подозрительно по сторонам, но все равно слышал, как за его спиной деревья перетягивают с места на место свои длинные корни. Воздух был пропитан ожиданием, и Хомса думал: "Вот запах настоящей беды. Наверное, он становится сильнее в тишине, она его подпитывает. Поэтому я хочу на море, ведь там никогда не бывает тихо". Филифьонка, стоявшая посреди занесенной снегом грядки, помахала ему, чтобы он слезал, но Хомса не стронулся с места. "Теперь я — юнга на корабле и сижу на мачте", — подумал он. — "Сверху палуба кажется такой маленькой".
Филифьонка скрылась в доме, и через секунду гирлянда, усыпанная маленькими раскрашенными лампочками, мигнула и тускло загорелась. Хомса посмотрел на нее, а потом раскинул руки, представляя, как его рубашку треплет соленый ветер, а солнце слепит глаза. Филифьонка высунулась из чердачного окна.
— Ты уже закончил? — спросила она и зябко поежилась. — Если да, то спускайся, я сделаю чай.
Вопреки своим же собственным словам, она осталась стоять у окна и внимательно посмотрела на лампочки.
— Когда будет темно, то дом будет выглядеть, как настоящая рождественская сказка.
Хомса не поверил ей — лес вокруг таил в себе слишком много враждебности, наверное, подсвеченный разными цветами, он выглядит, как заправский злодей — если только целый лес может выглядеть, как злодей, — но на всякий случай пожал плечами.
Чашки стояли на блюдцах, украшенных орнаментом из розочек, и Хомса всегда старался ставить чашку ровно в центр. От этого ничего не зависело: Хомса точно знал, что мирозданию совершенно неважно, ставит ли один маленький Хомса в доме посреди леса чашку на стол или на блюдце, и уж точно неважно, как именно он ее ставит, пока это не нарушает заведенного порядка вещей. Хомсы рождаются, пьют чай и рано или поздно ставят чашку на место; Филифьонки рождаются, живут в доме посреди леса и не замечают, как деревья медленно подбираются к ним под окна.
Филифьонка мыла посуду, оставшуюся после завтрака, нервно дергая локтями. Хомса думал, что однажды обязательно нарушит заведенный порядок вещей: он станет капитаном и будет торговать с дальними южными странами, и домой в своем трюме он будет привозить такие диковинки, что даже Филифьонка будет качать головой.
Филифьонка поставила последнюю тарелочку в ровную стопку, а потом вдруг спросила, обернувшись:
— А что, с крыши видно море?
— Море? — с ужасно глупым видом переспросил Хомса.
Ему на секунду показалось, что что-то из своих мыслей он сказал вслух, но Филифьонка покачала головой, кажется, сама задумавшись.
— Там, — она махнула лапкой в сторону кухонного окна, — ведь берег. Там, где кончается лес. Когда я была маленькая, и деревья тоже были поменьше, с крыши было видно море. Теперь-то они, наверное, уже выросли…
Хомсе показалось, что земля уходит у него из-под лапок — а потом у него в голове родился план. Он поставил чашку ровно в центр блюдца, чтобы деревья, заглядывавшие в окна, ничего не заподозрили.
Фонарик лежал в ящике стола, и Хомса, подождав, пока из комнаты Филифьонки дальше по коридору перестанет доноситься звук шагов, выскользнул из-под одеяла. Он крался так тихо, что никто не мог его услышать.
Филифьонка убирала снег с тропинок в одну большую кучу, и Хомса был уверен, что сможет спрыгнуть прямо в нее, если немного проползет по карнизу. Он открыл окно, внутрь ворвался холодный ветер и вцепился Хомсе в шарф, но он не обратил на это внимания. Его душа пела — море, настоящее море было так близко!
В этом году мама обещала, что у них наконец-то хватит времени и сил, чтобы оставить знаменитые семейные яблочные сады и уехать в путешествие. Осень была теплой, зима началась бесснежной, но Хомса не задумывался об этом, разрисовывая альбомы маршрутами и видами. Отец хмурился все сильнее, а потом ударили первые морозы, и стало понятно, что зима еще только разыгрывается. Бросать сад в такую погоду было нельзя — мама наверняка чувствовала себя виноватой, но Хомса не знал, как ее переубедить. Он расстроился — но утешал себя тем, что если сейчас спрячет свою прекрасную разноцветную мечту о море, то потом она станет только ярче.
Сейчас это, правда, больше не имело значения — море, настоящее море было совсем рядом все это время. По карнизу Хомса полз, изо всех сил зажмурившись и прижимаясь к стене, а перед тем, как спрыгнуть, он оглянулся. Из приоткрытого окна лился желтый свет ночника, который Хомса забыл выключить, и на секунду Хомса пожалел о том, что делает.
"Если я вернусь быстро, никто ничего не заметит", — пообещал он себе и спрыгнул в снег.
Наверное, если бы он попросил Филифьонку, она бы отвела его сама, но Хомса просто не мог позволить себе этого. Море так долго было его мечтой, что он должен был познакомиться с ним сам, так, чтобы никто этого не узнал, чтобы это навсегда осталось его личным воспоминанием. Нет, он, конечно, разыграл бы удивление и восхищение, когда от него этого бы ждали, но на самом деле…
К тому же, если лес узнал бы, что Хомса собирается делать, он обязательно бы перепутал все тропинки — и сейчас Хомса надеялся только на то, что ему удастся вырваться до того, как лес поймет, что Хомса собирается сбежать. Может быть, корабль уже ждет его, может быть, там есть причал — настоящий, морской, с канатами, свернутыми в бухты и пахнущими солью; может быть...
Хомса несся вперед, не разбирая дороги, через сугроб и буреломы, не сразу даже вспомнив о фонарике. Ему казалось, что соленый запах моря становится все ближе и ближе, что вековые деревья больше не могут загородить его от всего остального мира, что он вырывается на свободу — а потом лес и впрямь расступился, и Хомса оказался на белом от поземки берегу.
Море дышало прямо перед ним, накатывало на гальку. Хомса застыл. Фонарик выхватывал из темноты только неровный круг, но и того, что он видел, Хомсе хватало.
Не было ни причала, ничего — он, Хомса, ошибался. Пустая линия горизонта пугала его, в небе висли темные тучи, и ветер лез под одежду, выдувая тепло. Море вовсе не было дружелюбным и не было прекрасным, оно манило и угрожало, убаюкивало шумом прибоя и звало подойти поближе; Хомса попятился, не отводя взгляда от воды. Он споткнулся и чуть не упал — бревно подвернулось под ноги очень некстати, — и так и остался сидеть, шаря слабеньким фонариком по волнам.
Хомса не пошевелился, даже когда под ноги упал круг света. Шаги все приближались, и Хомса пытался угадать, какое у Филифьонки сейчас выражение лица. Луч ее фонарика становился все ярче и ярче, и вот, наконец, она остановилась около бревна.
Хомса искоса посмотрел на нее. Филифьонка внимательно смотрела в темноту, туда, где шевелилось море, и зябко куталась в теплую жилетку. Когда она обернулась к Хомсе, она вовсе не выглядела разозленной.
— Пойдем домой? — спросила она.
Хомса кивнул.
Впервые, углубляясь за Филифьонкой под сень леса, он почувствовал себя спасенным. Море, выведенное из себя, ревело у него за спиной, билось в берег, но деревья стеной вставали между ним и Хомсой, защищая его от любой угрозы. Теперь даже в неровном свете фонариков лес выглядел дружелюбным и родным, добрым старым знакомым; "Как я мог так ошибаться", — подумал Хомса. — "Ведь на самом деле они очень хорошие". Он провел лапкой в перчатке по отметке на одном из стволов, мимо которых они проходили.
Филифьонка вдруг остановилась и улыбнулась — улыбка ей шла.
— Знаешь, что это за отметки? — спросила она, и Хомса покачал головой.
— Когда мы с сестрой были маленькие, папа оставлял их для нас, чтобы мы могли найти дорогу домой отовсюду.
Она повела фонариком вдоль прогалины, по которой они шли, и Хомса вдруг увидел, что отметки складываются в один единый ряд, в одну дорогу. Хомса вдруг оглушительно чихнул.
— Пойдем быстрее, — предложила Филифьонка. — Я сделаю тебе чай с вареньем.
Филифьонка шла впереди, а Хомса плелся за ней, смотря себе под ноги — он чувствовал себя пристыженным. Шум прибоя давно скрылся позади, но Хомсе казалось, что он все еще слышит его отголоски. Когда Филифьонка пропустила его вперед, Хомса сначала обогнал ее, погруженный в свои мысли, и только потом поднял глаза.
Они стояли на небольшом холме, а перед ними в ложбинке прятался дом Филифьонки, переливаясь разноцветными огоньками. Из окон на снег падал теплый свет. Дом был похож на картинку из рождественской открытки — занесенный снегом и светящийся изнутри, и деревья вокруг застыли, как будто пропитываясь его теплом.
— Ему ведь это нравится, — вслух сказал Хомса и тут же добавил: — Рождество и дом. Лесу.
Филифьонка тоже посмотрела вперед и улыбнулась.
— Да, — просто сказала она.
@темы: фанфики
-
-
25.12.2015 в 00:08-
-
25.12.2015 в 00:57-
-
25.12.2015 в 01:06jarvi-alt, спасибо, мне очень приятно)
-
-
25.12.2015 в 20:48-
-
27.12.2015 в 17:17-
-
28.12.2015 в 15:05Спасибо за работу!
-
-
28.12.2015 в 23:42